Есть на Волге утес - Страница 68

— Ну, это ты напрасно, батько. Мы Астрахань взяли, Царицын, Саратов, Самара у наших ног лежит. Да нам ли…

— Взяли, говоришь. А для чего взяли? Для дувана по казацкому обычаю? Как искони велось — наскочил, пограбил, вынес пограбленное на дуван, разделил — пошел дальше грабить. Теперь перед нами не Саратов, не Синбирск, перед нами вся Русь, Москва! Ну, побьем мы бояр, утопим воевод, дадим народу волю — дальше что?

— Царем тебя, батько, поставим. Крестьянский государь ты будешь у нас.

— Та-ак. Я, стало быть, царем, атаманы и есаулы боярами и воеводами. И что вы меня заставите сделать тогда?

— Ну это будет видно.

— Знаю я! Казачки заставят меня перво-наперво сделать большой, всемосковский дуван. Москву разграбят, боярские именья разделят и разбегутся по своим деревням. Их и сейчас от своих родных мест оттащить тяжко, а тогда…

— Так что же, батько, бросить все, положить голову на плаху…

— Нет! Сейчас мы телами казачков владеем, а надо чтобы и душами. Я долго думал и понял — царское величие богом держится. Недаром сказано — помазанник божий…

— Бог, батько, на небеси, а царя благословляют слуги божьи.

— Вот! Ты пойми — мне свой патреярх нужен. Свой! И не в Москве, а сейчас, здесь. Чтобы люд черный поверил — я божьим промыслом на Москву иду, а не разбойным.

— Ты когда-то про Никона сказывал…

— Сказывал. А где тот Никон? В ссылке он.

— Так чего ж лучше. Он теперь супротив бояр не токмо с нами пойдет, но и самим сатаной. Я так полагаю.

— Верно! Послал я на Белозеро Илейку Пономарева и жду его, как из печки пирога, а от него ни пены, ни пузыря. Может, сгинул, может…

— Погоди, батько. Докладали мне, что пойман некий поп и ищет он того Илюшку у нас. Может быть…

— Что ты раньше молчал. Иди в стан, пусть волокут того попа ко мне. Сам готовь совет — пора уж. Послезавтра — круг.

Давно ушел Васька Ус, а Разин все стоял на вершине утёса и глядел на Волгу, на бескрайние леса левого берега, уходящие. под облака, на орла, парящего в вышине.

О чем он думал в это осеннее-утро? Никто и никогда не узнает. Какие мятежные мысли роились в голове атамана? И мятежные ли?

2

Расставания были тяжкими. Сначала проводили Ефтюшку. Отдали ему мерина, Савва попросил мужика не забывать про Аленку, в случае нужды приютить ее. Второго мерина Савва поставил под седло — для себя.

— Взял бы меня с собой, отче, — тихо сказала Аленка. — Сердце болит — чую, не вытерплю я тут.

— Сама знаешь — еду в места страшные. Одному и то…

— Не забывай меня. Приезжай скорее.

— У меня окромя тебя никого нет. Ты ближе родной мне. Останусь жив — на коленях приползу. Только нн в коем разе с места не трогайся. Из обители уйдешь, у Ефтюшки искать тебя стану.

Савве хотелось обнять и поцеловать ее, но он не решался этого сделать, да и не умел обходиться с женщинами. Аленка поняла, сняла с Саввы ермолку, нежно разгладила седые космы, обняла и трижды поцеловала— в лоб, в щеку, в губы. Потом натянула ермолку на голову, сказала: «С богом», — и пошла, не оглядывась, к монастырю. В воротах ее ждал келарь, глянул на нее как-то подозрительно.

— Владыко приказал оставить тебя при нем. Будешь дрова носить, келью подметать, баню топить. Пойдем, рясу тебе дам, скуфейку на головку остроконечную, поясочек. В рясочке незаметненько будет, кто ты есмь — отрок али отроковица. Монаси нареченна.

От этих слов у Аленки холод по спине: «Неужто догадался?» Келарь выдал исподнее белье, рясу до пят нову, скуфейку тоже новую. Сунул Аленке в руки пояс, сказал:

— Оболокайся. Я выйду.

Это еще больше обеспокоило. Переодеваясь, Аленка думала: «Если поняли, что я девка, — мне тут не жить. Лучше сразу убежать к Ефтюшке. Надо узнать».

— Как тебя звать, почтенный? — спросила Аленка, когда келарь вошел.

— Старец Тит мое имя. Можно звать — отец-келарь.

— Какой же ты старец? Лет тебе…

— И тебя старцем назовут, придет время. Ибо вошедший сюда оставляет за стенами обители юность свою, желания свои и трепет сердца с младостью вместе. И есте он старец, токмо службой богу живущий.

— Скажи мне, отец-келарь, пошто ты келью покинул, пока переоболокался я? Истинно скажи.

— Узнаешь, придет время.

— Куда мне теперь?

— Жить будешь у владыки, в каморке под лестницей. Сейчас святой отец хвор, в трапезную ходить немощен. Будешь ему еду приносить, печку в келье топить, полы подметать. Коль будет надобен совет какой, приходи ко мне безбоязненно. Одно скажу — постригать в чернецы тебя не велено. Пока.

Так началась для Аленки монастырская жизнь.

3

И опять дорога, и снова страхи, заботы: чем пропитать себя, как прокормить лошадь, и как бы не попасть лихим грабителям в руки. Ночевал Савва, как и в прежнем пути, у священников сельских церквей, осторожно выведывал о Разине. Узнал, что взяв Самару, Стенька остановился около Белого Яра, на Великом утесе, что в Жигулях. За два дневных перехода добрался до горного кряжа, на первой же опушке леса был сдернут с седла. Приземистый мужик, широкоплечий, постриженный под скобку, встал над поверженным на землю попом, спросил:

— Куда торопишься, грива?

— К атаману Степан-Тимофеичу влекомый нуждой великой.

— Какая нужда?

— Токмо самому атаману сказывать велено.

— Кем?

— Атаманом же Илейкой Долгополовым, — соврал Савва.

— Где он?

— На реке Юнге, в черемисских лесах.

— Не слышал я что-то про такого атамана. Он с ватагой?