Есть на Волге утес - Страница 69

— Нет. Он грамоту атаманову носит.

Мужий почесал в затылке, вложил два пальца в рот, свистнул. Из леса выскочил безусый парень в грязной рубахе, в лаптях. Через плечо веревка, на ней болтается сабля в старых ножнах.

— Проводи попа к есаулу. Смотри, чтоб не убег.

Парень забросил саблю за спину, ловко вскочил в седло:

— Топай впереди.

Шагая по грязной избитой дороге, Савва размышлял: об Илейке он соврал больно кстати. Так скорее можно будет узнать где он сейчас, да и веры Савве будет больше. Надо все время держаться одной черты — он несет от Илейки к Разину важную весть.

А сказать Савве есть о чем.

Есаул выслушал Савву, недовольно изрек:

— Батько хворый. Жди.

Савва хотел было попросить, чтобы ему вернули мерина, но есаул махнул рукой и его вытолкали за дверь. Провожатого и след простыл. Четыре дня Савва слонялся по стану, никому до него не было дела. Пытался узнавать про Илюшку, но ничего толкового не узнал. Одни помнили Илейку Попова, другие сказывали про Иванова, третьи про Пономарева. Долгополова не знал никто. Наконец наткнулся Савва на нового, только что пришедшего с Ветлуги казака. Тот сказал, что про такого человека он слышал в Кузьмодемьянске, и сидит тот Илюшка в тюрьме.

— Может, не Долгополов, а какой иной Илюшка? — усомнился Савва. — Я тут слышал про Иванова, Пономарева, Попова.

— У нашего брата ныне, — сказал казак, — имен и прозвищ, как не собаке блох. Это один и тот же. Знаю я его хорошо. Грамоты от батьки вместе получали.

Весть эта пришла к Савве в самое нужное время. В тот же день его нашел подьячий Янка Ефремов и поволок к атаману.

На утесе было ветрено. Лазарко перевел Савву через овраг, втолкнул в шатер. Степан лежал вниз животом на тулупе с густой белой шерстью. Под локтями атласная грязноватая подушка, кулаки подпирают скулы. Оглядев попа с ног до головы, Разин сказал:

— Ложись рядом. В ногах правды нет. — И откинул полу тулупа. — Да не топчись ты, падай, давай. Разговор длинный будет.

Савва, кряхтя, осторожно прилег рядом, искоса глянул на Разина. Человек как человек — ничего особенного. Густая шапка темных волос, чуть кучерявых. Челка падает. на лоб почти до бровей, перевязана тонким сыромятным ремешком. Глаза ввалились глубоко, усталые.

Нос малость с горбинкой, лицо в морщинах, смуглое. Усы н бородка разномастные. Савва лежит на уровне лица атамана и хорошо видит: волосы в бороде рыжие, черные и седые, вперемешку.

— Долго шел ко мне?

— В пути неделю, здесь торчал четыре дни.

— Илейку давно видел?

— Да как тебе сказать? Давненько.

— Чего медлил? — Разин повернул голову к Савве, широко открыл глаза. — Задержан был?

— Позволь говорить по порядку, атаман?

— Только не ври. Мне сейчас одна правда… Если что — голову снесу. Сказывай.

— Илейку встретил я в Москве, когда он к Усу под Тулу хаживал. Пробивался он тогда к Никону, но не пробился.

— Об этом я знаю.

— Позднее пробился я. Но Никон мне не поверил, и о твоем деле говорить не стал.

— Ну-ну!

— Потом его сослали к Ферапонту на Белозеро. Илейка пошел туда. На обратном пути был схвачен и посажен в крепь. В Кузьмодемьянске.

— Дальше.

— Из узилища мне передал — велел итти к тебе и сказать: Никон твоему делу радеет, но не верит в него.

— Зачем же радеет, коль не верит?

— Не знаю. Этого Илейка не передал.

— Еще что?

— Все, атаман.

Разин долго молчал, потом спросил:

— А ты моему делу веришь?

— Не верил, сюда не пришел бы.

— Сейчас куда пойдешь?

— Хотел бы тут остаться. Возьмешь?

— Попы мне без надобности. Церквей, как видишь, у меня нету. Ты привык владеть крестом, а мои казачки благословляют все больше дубиной.

— Зачем же ищешь путей к патриарху? В его руках крест, а не дубье.

— Не попы на подвиг великий благословляют — патреярхи.

— Но патриарх без попов, атаман, все одно, что ты без казаков.

— Ладно. Вот вы оба с патреярхом — из одного сукна портянки. В суть его мысленно проникни — почему он со мной итти не хочет? Угадаем, может быть, а?

— Чтобы угадать, Никона надо знать. Он человек зело жесток и тщеславен.

— И зело умен, говорят.

— Инако как бы он выбился в патриархи. Но знай, атаман, — жестокость в человеке родит трусость, а трусость, возрастяся, родит еще большую жестокость. Никон напугался тебя.

— Но сказано было — верит. Когда человек верит, ему ничего не страшно!

— Сказано было радеет. А почему? Он тебе этим словом имя свое отдает. Чтобы ты на Москву идучи со своим стягом и его стяг поднял. И коли дело твое высветится, он из ссылки немедля же в Москву прискачет. А коли нет…

— Про стяг это ты хорошо сказал. Следоват об этом подумать.

— Подумай. А я тебе помогу.

— Мудро. Завтра на совете ты моим атаманам-молотцам скажи. Что я, мол, Никона знаю, и он делу нашему радеет.

— А потом?

— Будет видно. Сам-то ты чего можешь, чего хочешь?

— Дней десять тому встретил я коло Ядрина казачишку твоего именем Васька Золотые кудри.

— Знаю. Сидора Рыжика сынок. Послал я его к Танбову с прелестной грамотой…

— Видел я эту грамоту. Писана яко курица лапой. Не разбери-поймешь.

— Ты, поп, полегче, — беззлобно, со смешком сказал Разин. — Эту грамоту я сам писал.

— Тебе, атаман, сабля привычнее. Грамоты поручи попам писать. Меня посади. Мой письменный устав зело лепен.

— Добро. А про Илюшку забыл?

— Он в грамоте не велик искусник.