Есть на Волге утес - Страница 43

И оставя на Царицыне воровских своих товарыщей, пошел к Черному Яру и Астрахани. А которые государевы люди были посланы на него из Астрахани с воеводою Семеном Львовым, и те астраханские служилые люди великому государю изменили и приложились к Стеньке Разину, воеводу Львова отдали ему, вору, а начальных людей и московских стрельцов побили и в воду пометали. И вошед в город Астрахань, боярина и воеводу Ивана Семеновича Прозоровского Стенька бросил с роскату, а стольника и воеводу брата ево князя Михаила убил, а дьяков и дворян, и голов стрелецких московских, и детей боярских, и сотников и пятидесятников, и купецких и всяких чинов астраханских жителей побил, в воду пометал и домы их разграбил.

И великий государь царь Алексей Михайлович указал по тем вестям на того изменника и богоотступника на Стеньку Разина и на воровских казаков послать с полком князя воеводу Юрья Алексеевича Долгорукова. А збиратца указал великий государь ему, боярину и воеводе, в Муроме и на Алатаре, а с ним быть володимерцам, смольнянам, вязьмичам, ярославцам, галичанам, юрьевичанам, гороновлянам, кашинцам, бежечанам, ростовцам, вологжанам, боровичам, клинянам, ружанам, звенигородцам, белозерцам, суздальцам, белянам, дорогобужанам, костромичам, муромцам, лужанам, дмитровцам, угличанам, переславцам, романовцам, пошехонцам…»

СОБИННЫЙ ЗАТОЧНИК

1

Северным волжским ожерельем сыздавна зовутся эти лесные просторы. И неспроста. Родившись где-то в вятских болотах, прямо с севера на юг стремится лесная красавица Ветлуга. Через села Никольское и Троицкое, через Варнавину пустынь несет она свои воды к торговому месту Баки. А отсюда рукой подать до матушки. Волги. У Кузьмодемьянска принимает Ветлугу в свое материнское лоно великая русская река.

Второй самоцветной украсой Волги считают реку Унжу. Течет она от северного Судая через Кологрив на град Юрьевец-Повольский. Течет вровень с Ветлугой, только верст на сто левее.

Третий привесок ожерелья — мятежный староверческий Керженец. Четвертая украса — река Кострома. Она крайняя в ожерелье, от Солигалича до Костромы вьется, петляет в таких диких дебрях, где только и скрываться мятежному, беглому люду.

Сюда и направил стопы неутомимый разинский посланец. За пазухой у него охранная грамота боярина Хитрово, а в голове повеление мятежного атамана — разведать галичские места, донести северному черному люду мысль о том, что зреет на Волге бунт и поднимает крепостных мужиков на убиение бояр, воевод и помещиков донской казак Стенька Разин.

В селе Никольском у Янки Бочкова пробыл он недолго. Сбнл-сколотил охранную сотню, получил пищали и бердыши и взялся за дело. Не столько охранял владения Богдана, сколько разыскивал в лесу разбойные ватажки, настраивал их на мятежный лад, читал грамоту Стеньки. По весне прибежал на Ветлугу казак Васька Сидоров, нашел Илейку и передал новое повеление атамана — узнать, куда сошлют Никона, сходить к нему и твердо звать на святое дело. Приказ есть приказ — ар азу же послан был в Москву расторопный мужик из сотни по имени Дениско. Тот, возвратившись, сказал — патриарха увезли в Ферапонтов монастырь на Белозеро. Тут уж и думать было нечего — Белозеро от Галича не так далеко.

Увел Илейка охранную сотню в глухие леса, атаманом над ней оставил Софрона Головина, мужика из деревни Корелихи. Озоровать ватаге не велел, приказал сидеть смирно, ждать его возвращения. Сам поехал на Белозеро.

2

С Белозерья тянуло холодом, по ночам сильно примораживало, но весна упрямо наступала на Ферапонтов монастырь. Днем над двором поднималось солнышко, согревало землю, снег рыхлел, оседал серыми пластами на мокрую глину. С келейных крыш свешивались ледяные сосульки, слезились говорливой капелью.

Степанко Наумов — царский пристав — лежал на прошлогодней прелой соломе и грелся на солнцепеке. Великая лень и весеннее томление обуяли молодого пристава. Не только пошевелить рукой, голову повернуть не хотелось. Лестница в полуподвальную патриаршью келью, оконце с решеткой намозолили Степанке глаза. Двум приданным Наумову стрельцам хорошо — они караулят ссыльного патриарха поочередно, ночью. Спят как сурки. Себе пристав взял дневной черед и раскаялся. Раньше, в первые годы, было лучше — через оконце говорили они с узником о разных разностях и время проходило быстро. Теперь Никон озлоблен, день и ночь пишет царю письма, бумаги и чернил перевел уйму. Со Степкой бранится матерно. Да и забранишься, пожалуй. Сколько царю писем послано, а послабления нет. Раньше, бывало, позволялось Никону принимать в келье людей, самому ходить в храм. Пришел царский указ: на ночь келью замыкать и чтоб ни туда, ни оттуда никого, ни-ни. Велено пускать только слуг, кои ему приданы, и более никого. Чем больше пишет Никон писем, тем строгости жесточе. Раньше допускались к нему священники: дьякон Гавриил, монахи Еремка да Демьянко. Теперь велено пускать только монахов.

В полдень Степка забеспокоился. В келью прошмыгнули монахи Еремка и Демьянко — принесли обеденную трапезу, а ему, приставу, стрельцы почему-то еду не несли, хотя время давно приспело. А у Степки кишка кишке кукиш кажет. На голодное брюхо пришла досада. Никон сидит в заточении за грехи перед богом, за вины перед государем, а он-то, Степка Наумов, за что?! В зной, мороз, в пургу торчи около кельи, смотри, следи, доглядывай. А в Москве жена молодая, сын малолетний…

По лужам зашлепали, Степка скосил глаза, увидел — стрелец тащит котелок со щами. От сердца отлегло, хотел побранить служивого за мешкотность, раздумал.