— Истинно, — согласился отец Василий, — А что они хотят от нас?
— Есте у вас тюремный сиделец казак Васька? Он друг Стеньки Кукина, и просит тот Стенька, чтобы вы Ваську отпустили.
— Отпустиб, — сразу согласился гундосый Петрунька. — Тюрьба у дас ветхая, Васька дважды бежать пытался. Дадоел од всеб.
— И еще просят атаманы, чтобы провожали Ваську трое. Чтобы площадные подьячие Андрейка Бдилов да Федька Никитин. Третий подьячий — Сухота. Есть такие? Позовите.
Сбегали за подьячими. Те наотрез итти отказались.
— Ну, казак — товарищ ихний. А мы пошто? — горячился Сухота. — На смерть?
— Вы, сказано, будете заложниками. Чтобы из слободы на усадьбу, когда воры на Шацк уйдут, от вас высылки не было бы.
— «Сие обман, — упрямился Баилов. — Раз они наши имяна назвали, стало быть, хотят нас порубить.
— Имяна ваши им Логин назвал.
— Логид жив? — спросил Петрунька.
— И Логин, и дядя твой Андреян живы. В крепи сидят.
— Не пойдем! — крикнул Сухота.
— Воля ваша. Мое дело сказать.
Тогда начался жаркий спор, в котором пришли к одному — если не исполнить приказ воров, они асе равно в слободу ворвутся и так и так всех перерубят. Пока спорили, в съезжую избу набилось полным-полно людей. Все стали кричать, что если подьячие не пойдут, их надо вытолкнуть за ворота силой.
— А если мы выйдем и убежим? — спросил Сухота.
— Как хотите. Я препятствовать не буду.
Привели Ваську. Связали ему руки за спиной.
— Что, живодеры, жареным запахло, — сказал он, тряхнув кудрями. — Кончать меня будете? Вам тоже жить мало осталось. Вся тюрьма знает — пришли вольные казаки и вам башки поотрывают.
— Ты атамана Кукина знавал? — спросил Савва.
— Слышал где-то. Не помню.
— Это он за тобой послал. Выручает по казацкому обычаю.
— Ладно, коли так. Пошли. А ты в носу не ковыряешь?
— Верь.
За воротами выскочили ватажники, бросили подьячих и Ваську на лошадей, повезли в усадьбу. На дворе разделили: Баилова, Федьку и Сухоту заперли в клеть, Ваську повели в дворницкую, накормили-напоили, велели сбросить сопрелую, завшивленную одежонку, сжечь. После бани выдали хоть и траченое, но чистое белье, кафтан, красный кушак, шапку с заячьим верхом. Сначала Васька робел, не понимал, куда и зачем его привели, и помалкивал, но когда вымылся в бане, не только осмелел, но и обнаглел:
— Эй, дядя! — крикнул Ефтюшку, — После баньки зелена вина бы чарочку не мешало.
— А по шеям не хочешь?
— Но-но! Ты мне в носу не ковыряй. Не то атаману Кукину пожалуюсь.
Ефтюшка промолчал, вышел. Васька, привыкший в тюрьме много спать, сдернул кафтан, расстелил его на полу, кинул в головы шапчонку и уснул, про себя решив, что отрубить ему голову можно было бы и не мытому.
…Аленка объехала все сотни, сидевшие на осаде, поговорила с атаманами, велела: если будут раненые, посылать их в усадьбу. На двор возвратилась под вечер. Ефтюшка принял у нее коня, спросил:
— Город не взяли?
— Послезавтра. Стенька Кукин обложил острог. Пожрать принес бы. Вторые сутки атамана не кормишь.
— Иди в свою светлицу. Да не испугайся — там тебе Савва подарок приготовил.
«Опять, старый хрен, каверзу какую-нибудь подстроил», — подумала Аленка и распахнула дверь в светелку. Около стола на полу кто-то лежал, укрывшись с головой бархатной скатертью. Из-под скатерти торчали только лапти. Аленку взяло зло. «Ну, отче, я те дам подарок». Подошла, пнула носком сапога спящего в бок, строго сказала:
— Ты чо это разлегся, как дома на печи! А ну, вставай!
Васька к таким пинкам в тюрьме тоже привык, вскочил, проворно набросил скатерть на стол, запустил пятерню в кудри, разгреб их, сел на лавку. Моргая ресницами, спросил:
— Ты Кукин што ли? Где-то я тя видел?
У Аленки бешено заколотилось сердце. Она быстро подошла к окну, повернулась к Ваське спиной, чтоб не заметил запылавшее огнем лицо.
— Кафтан одень. Пуп же видно.
— Пуп это што! У меня вон лапти в пыли — пойду, смою.
— Ты как сюда попал? Наши слободу взяли?
— Поп какой-то меня выпросил. Сказал, ты велел. А слобода стоит.
— Ну ладно. Я только с коня. Мой свои лапти, придет время — позову.
«Кукин, Кукин? — начал вспоминать Васька. — Где я это имя слышал? Под Саратовом у Стеньки был Кукин, так тот бородат. И в обличье что-то знакомое. Надо бы вспомнить».
Разыскав во дворе Настьку, Аленка велела ей принести из барских сундуков самолучших нарядов, сама пошла в баню. Наскоро помывшись, пришла в барынину опочивальню. Настька приволокла охапку женского платья. Порывшись в груде одежды, Аленка выбрала самый нарядный сарафан, вздела под него розовую аксамитовую кофту. Расчесала волосы, вплела в них голубую шелковую ленту, подняла под грудь шитый золотом пояс, набросила на плечи цветную шаль, велела позвать Савву. Тот пришел тоже переодетый: ряса фиолетова, тяжелого шелка, крест на груди большой из серебра, камилавка лихо сдвинута на затылок. Было видно, что после бани о «успел уже воспринять — глаза масляно блестели. Аленка молча обняла его, поцеловала в губы. Савва раскинул руки, провозгласил:
— Сколь лепна ты у меня, сколь пластовита! Не все же в портках тебе ходить. Покажи людям красу свою. Удивление вызови. Казака звать? Пусть в носу поковыряет.
— Зови.
Савва ушел, Аленка села в обитое атласом кресло, на стол рядом положила саблю, пистоль, зажгла свечи. Неожиданно пришел страх: засосало под ложечкой, пересохло во рту. Как встречать? О чем говорить? Нельзя же ни с того ни с чего бросаться на шею.