Есть на Волге утес - Страница 86

…Далеко позади остался опустевший монастырский двор, исчезли из вида золоченые луковицы храма, и только сейчас Алена по-настоящему поняла все, что произошло. Она почувствовала свою силу, ощутила себя атаманом, облеченным властью и ответственностью, которые легли на ее. плечи. Сразу ушел из сердца страх, который беспокоил ее все эти месяцы. Нет пристава, нет девки-ведуньи, есть атаман Алена, есть люди, вставшие с нею рядом на святом и правом пути к воле.

Когда ватага вышла на широкую дорогу, Кукин поровнял коня с атамановым, спросил Алену:

— Этот пристав… ты и вправду колдовать умеешь?

— А ты как думаешь?

— Глаза у тебя колдовские. Замечал я вчера — глянешь на мужика, он и голову в плечи.

— Умею мало-мало, — призналась Алена. — Не зря же «Слово и дело» за мной.

— Ого! Вижу, у тебя с царем особые счеты?

— Не только с царем. Приедешь в Темников — узнаешь.

— Ты чем-то на Стеньку похожа. Тому человека прикончить — все одно что плюнуть. Как ловко ты пристава срезала. Когда привыкнуть успела?

— Первый он у меня, — тихо сказала Аленка.

— Лиха беда начало.

— А ты убивал много?

— Бывало.

— Зачем?

— Так ведь война. Если не ты его — он тебя.

— Ну, а если он отца мово убил?

— Пристав?

— Да нет. Любой. Должна я его убить за это?

— Только не ради мести.

— За что же?

— Чтобы он больше не убивал. А мстить — это грех. Христос велел прощать.

— Прощать?! Тогда зачем ты поехал со мной? Бунтовать?

— Да. Не себя ради, а всего простого люду.

— Врешь. Бунт потому и начинается, что собирается множество людей, у которых свои, но одинаковые обиды, слитые в одно большое горе. Барин мой… он отца моего батогами забил, мать в болото загнал, сгноить хотел заживо, мне жизнь изломал. Таких вокруг него тысячи. И если все мы будем прощать…

— Твой барин один такой?

— Все они людоеды, все! Жила я у боярина в Москве. Про любовь мне пел, златые горы сулил, а потом… да что и говорить!

— Вот ты сама же себе и поперечила. Если они все кровопивцы, то всех их кончать надо. А если каждый своего обидчика… это тот же разбой начнется, а не бунт.

— Верно сказал. Но с кого-то начинать надо. Вот я с Андреяна Челищева и начну.

— Поживем — увидим.

Первый день похода окончился удачно. Прошли верст пятьдесят или около того. В селах и деревнях, попадавшихся на пути, ни кого не встретили — избы и дворы были пусты, церкви заперты. Аленку это сначала удивило, но есаул объяснил — мужики ушли в бунт, бабы и старики прячутся в лесу. Кукин держал казаков строго, даже в брошенных домах ничего брать не позволял. Под вечер сошли с большой дороги влево, на широкую лесную просеку. Ядрин остался правее.

Ночевать остановились в небольшой деревеньке, тоже пустой. Сотни расположились в избах, клетях и сараях. Аленке и Насте отвели лучшую избу, Савва, Кукин и Ефтюшка ушли на сеновал. Снова был приказ: ничего у мужиков не брать. Аленка уснула сразу же, как убитая, но около полуночи проснулась — нужно было проверить охрану. И беспокоилась она не напрасно. На обоих концах деревни, а — также и боковые, сторожа безмятежно спали. Сменив сторожей, на обратном пути заметила: четыре стога сена, стоявшие за околицей, исчезли— конные казаки скормили лошадям. На рассвете снова по такой же просеке пошли в сторону Алатыря. Сергач и Мурашкино решили обойти дугой — по слухам туда из Тетюшей через Туваны к Четаево князь Борятинский провел большое войско.

По обе стороны просеки стоял густой еловый и пихтовый лес. Дорогу эту Степка-есаул знал и разведку высылать не стал. Аленка, как и прежде, ехала впереди, рядом с Настей, за ними дремал в седле Кукин. Он ночью спал плохо — мучила старая рана. Солнце только что поднималось над лесом, освещая верхушки елей, внизу было сумрачно. Завал — сваленные поперек просеки, вперехлест, деревья — заметили поздно. Не успела Аленка натянуть поводья, как из завала блеснули две искорки, раздались выстрелы, и белый конь, подарок Ивашки, рухнул на дорогу. Аленка, успев бросить стремена, вскочила быстро, крикнула:

— Настька, коня!

Перепуганная Настя свалилась со своей лошади, Аленка мгновенно вскочила в седло, выхватила саблю:

— Казаки! За мной!

Есаул вырвался вперед, загородил конем дорогу, крикнул зычно на весь лес:

— Назад! Все назад!

— Как это назад?! Они у меня коня убили. Казаки, вперед!

— Ты что, атаман! Это же засека.

— Пушку ставь!

— Посмотри назад! — гремел Кукин. — Мы в ловушке.

Сзади, в трехстах саженях, с треском валились на просеку густые, разлапистые пихты.

— В стороны и ложись! Не то перекокают по одному.

У Аленки почему-то не было страха. Ее всю захлестнула злость — убили любимую лошадь.

Кукину два раза повторять не пришлось — ватажники рассыпались по сторонам, просека опустела. Прошло минут десять, засека молчала. Наконец, Кукин крикнул:

— Эй, воины! Чьи вы?

— Мы батькины! — раздалось из завала. — А вы чьи?

— А мы мамкины!

— Ого-го-го! Стало быть, родня. Выходи, кто посмелее — не тронем!

Аленка шагнула было вперед, но Кукин опередил ее, вышел на просеку, двинулся к завалу. Он уже знал, что кричат свои.

— У вас шо — очи повылазили? Своих бьете! Покажись, кто отчаянный.

С завала, раздвинув ветки, спрыгнул человек, подошел к Кукину, что-то сказал. Аленка увидела, как есаул махнул рукой — мол, подходите, тут свои. Издалека узнала — с Кукиным рядом стоял горбун, какого встретили они с Илейкой на пути в Москву.