Есть на Волге утес - Страница 82

Когда Илейка и Миронко надумали ехать в монастырь, Ивашка оттянул Мумарина в сторону и, вроде бы по секрету, сказал:

— Слышь, Миронко, в том монастыре, по слухам, некая монашка объявилась, ну, прямо бой-баба. Ты черемис— за тебя она не пойдет, Илейка женат, а мне она в самый раз. Ты сивую кобылу, что под Побединским ходила, знаешь? Так вот, уведи ее этой монашке и скажи — от Ваньки Шуста подарок. И еще скажи — пусть едет в Кузьмодемьянск, воеводшей ее сделаю!

— Она в монастыре за хозяйку. У нее лошадей своих полно.

— Много ты понимаешь! Знаю я монастырскую лошадню — на них пахать да воду возить. А моя кобылка лучшая в Кузьме! Она яко лебедь белая и крутошеяя.

И вот теперь подарок для Аленки вышагивает сзади атаманов, привязанный за повод к луке седла. У мужиков разговор идет тоже об Аленке:

— Значит, так и сказал: «Сделаю воеводшей»? А ты?

— Мое дело последнее. Я ведь знаю, что Грунька тебя бросила, а у Аленки к тебе сердце лежит.

— Любишь что ли?

— Видел всего два раза, а из головы не идет. Да что тут говорить! Твоя она, ты — с ней в Москву пришел.

Илья ничего не ответил Мирону, задумался. По сторонам дороги шумел на осеннем ветру осинник, крутясь, падали на влажную землю желто-пунцовые листья. Илья, помолчав немного, заговорил снова:

— Вот мы друг дружку побратимами назвали. А знаешь ли ты, что это больше, чем братья? Иные братья меж собою как волки живут, а побратимы судьбой связаны, они друг друга по воле выбрали, по сердцу. И дело у них одно. И вот я тебе о думках своих расскажу. Никому не сказывал, а тебе расскажу. Теперь скрывать нечего, Степана Тимофеича под Синбирском разметали…

— Да и как скроешь, если оттуда в наши места люди валом валят. Об этом теперь все знают. Сказывают, он на Дон пошел за подмогой. Ждут.

— Нет, подмоги, браток, не будет. Я сам казак и казачишек знаю. Все, кому воля дорога, с Разиным раньше ушли, теперь они либо побиты, либо к нам соберутся. А на Дону остались казаки крепкие, домоседливые. Их на кичку не поднять. Жаль, атаман малодушен и малоумен оказался. Сбежал.

— Может, и вправду за подмогой?

— Да нет! Он не мог не знать, что там ему веры не будет. И все же побежал. Стало быть, смалодушествовал. А ему тот же Никон, мудрый человек, советовал не на юг бежать, а на север. Там нашему делу успех. И откроюсь тебе, брат мой: я решил разинский стяг кинутый поднять. И не на казаков опираясь, а на инородцев. Пойду сперва на Ветлугу и Шексну, потом на Шепсну и Сухону, оттуда на Кологрив, Великий Устюг и Соль Камскую. Надо поднять татар, черемис, чувашей, вотяков, кемь и иные северные народы и тогда итти на Русь, на Москву.

— А если Разин снова поднимется?

— И дай бог. Он же пойдет на мордву, на Козлов, на Танбов. И если мы вместе соединимся — кто устоит перед нами?!

— Никто, пожалуй.

— Со мной рядом встанешь?

— Зачем спрашиваешь? Мы же братья теперь. Я отцом, матерью клянусь.

— Тогда нам обоим не до Аленки. Ты слышал, как Стенька персидскую княжну в Волгу метнул?

— Слышал. Выходит, Аленку Шусту отдадим?

— «Отдадим». Она, что, варежка? В ней сила великая таится, из нее атамана надо сделать, с собой на север позвать. Я за этим к ней и еду.

— За бабой люди пойдут ли?

— Пойдут. Ты вчера людей считал. Сколько вышло?

— Шестнадцать тыщ было.

— Завтра, глядишь, будет семнадцать. Им деваться некуда, они за кем хошь пойдут. Дадим ей тыщи три…

— Не бабье дело воевать. Ей бы мужа любить, детей растить…

6

Савва сходил в храм, прибрал там уроненные хоругви, повесил сброшенные иконы, разыскал служебное облачение: стихарь, орарь, епитрахиль, шитую золотом фелонь и даже амфор — и объявил обедню. Из монахов, которые остались при Аленке, выбрал дьякона, пономаря, семерых певчих. Зажег все свечи, и храм засверкал огнями словно на пасху. Аленке велел приготовиться.

Народу собралось — негде яблоку упасть.

Когда Савва вышел из алтаря в блеске, церковного одеяния, люди ахнули и все как один опустились на колени.

Обедню Савва повел торжественно и по всем правилам старого обряда. Громогласно провозглашал молитвы, ходил по главному проходу, торжественно покачивая кадилом, окуривал прихожан ладанным дымом. На хорах гремел хор певчих, дьякон бесплатно вручал верующим восковые свечи, люди подходили к подсвечникам, перенимали огонь от больших свечей, становились снова на колени. Скоро весь храм осветился мерцанием множества огоньков.

Окончив торжественную часть обедни, Савва ушел в алтарь переодеваться. Сняв фелонь, он вышел в шелковой рясе и начал читать проповедь. Храм притих. После непонятных славянских молитв, простой и понятный язык пастыря люди слушали затаив дыхание. Они ныне вставали на новый, неведомый путь, и каждому было важно знать, благословит ли их святая церковь па дело, которое им предстоит принять.

— Во время оно господь наш Исус Христос изрек: «Придите ко мне все страждущие и обремененные, и аз упокою вы», — начал говорить Савва, — И шли к нему такие же, как и вы, рабы божий и несли ему горести свои, и беды свои, и жалобы свои, и утешал их господь, и направлял их умы, и говорил им: «Где двое или трое собраны во имя мое, там и я есмь посреди них. Пока да просвятится свет ваш перед человеки, да видят добрые ваши дела, да прославят отца нашего иже на небесех». Ныне же собрались вы в этом храме во имя господа, и он среди вас и благославляет еси на путь новый, путь праведный. Ибо сказано господом — многие же будут последние первыми, а первые последними. Так и вы, гонимые и терзаемые, преследуемые и угнетенные, обретете право стать вольными и первыми, сытыми и одетыми.