Есть на Волге утес - Страница 7

Девка подошла к ушатам, вытянула из мешочка пучок трав, бросила в горячую воду, покрыла овчинным тулупом. Глянула на воеводу, сказала кратко:

— Подштанники засучи.

Воевода хотел было возразить, но девка упредила:

— Оголяйся. К тебе лекарь пришел, не поп.

Натянув на себя пуховое стеганое одеяло, воеводе, кряхтя, начал подтягивать подштанники.

— Садись на край кровати, ноги свесь. Вот так. — Девка взяла подсвечник, осветила ноги, ощупала коленки. — Теперь суй ноги в ушат, — и распахнула тулуп. Воевода окунул пятки в воду и тут же выдернул — кожу обожгло нестерпимо. Девка крикнула: «Сиди!», — навалилась на голые коленки, вдавила ноги в ушат. Василий Максимович хотел было треснуть девку по шее, но пятки вдруг перестали ныть, кожа обтерпелась, и приятственное тепло растеклось по всему телу. А девка оседлала воеводские колени, набросила на Челищева тулуп. Воевода хмыкнул: «Ты не задави меня, — девка», — но та снова сказала: «Сиди, сейчас потеть будем», — и еще крепче сдавила больные ноги.

Воеводу сразу прошиб пот. И не столько от кипятка, сколько от прикосновения к молодому телу. Стало трудно дышать, хотелось сбросить тулуп, но девка обняла его так крепко, что он не мог пошевелиться и только мычал, захлебываясь паром и потом.

Наконец, тулуп сброшен, девка встала, приподняла воеводские ноги, переместила в соседний ушат. Ледяная вода, будто клещами, сжала ноги, у воеводы зашлось сердце, он открыл рот, словно окунь, выброшенный на берег. Хотел что-то крикнуть, но девка снова водворила его конечности в кипяток.

— Ты што это вытворяешь, скверная, — заговорил воевода, отдышавшись. — Я ноги от ветерка берегу, а ты — в лед. Кости мои больны, а ты…

— Не ври, кости твои здоровы. У тебя жилы кровяные болят, жиром заросли, мясом сдавлены. Кровь по телу не ходит, оттого и боль. Сиди, давай, — не дрыгай.

И так раза четыре она совала воеводские ноги то в кипяток, то в ледяную воду.

От потения одежда на обоих — хоть выжимай. Девка задвинула ушаты под кровать, уверенно, словно всю жизнь провела в воеводской спаленке, подошла к коробу, достала чистое белье, бросила воеводе. Пока тот переодевался, погасила светец и закопошилась у печки. Челищев растянулся под одеялом. Пятки не болели, ноги не ныли и не дергались — в тело вошел блаженный покой.

— Ты ишшо тут? — спросил он в темноту.

— А где мне быть?

— Я думал — ушла.

— В мокром сарафане? Да и некуда мне итти.

— Тогда достань в коробе перину да скамейки сдвинь…

— Уже достала, сдвинула. Спи.

Легко сказать — спи. Пока болели ноги, воевода толь» ко о сне и мечтал, а тут сразу полезли в голову грешные мысли. «Может, она осталась тут намеренно, может, ждет, когда приласкаю ее? А я лежу, как бревно».

Прошло полчаса, может, более — сон не приходил. Девка лежала тихо. Воевода, наконец, решился. Откинув одеяло, спустил ноги на пол, на носках, чтоб не за «скрипели половицы, дошел до скамеек. Протянул руку, наткнулся на мокрый сарафан, висевший у печки. Опустил руку ниже, почуял теплоту одеяла, упругость девичьего бедра. Погладил легонько. Девка не шевелилась. Осмелел, откинул одеяло, прилег на скамью, прижался рыхлым брюхом к обнаженной девичьей спине.

— Ты чего это, козел старый?

— Молчи. Я ить не каменный. Всю ночь не усну.

— Уснешь, — девка вильнула бедром, сбросила вое» воду на пол.

— Сказано — на всю ночь мука! — Сердце у воеводы. колотилось бешено.

— Я тебе говорю — спи! — твердо сказала девка, словно хлестнула кнутом, — Спи!

И — странное дело — ноги сами повернули к кровати, воевода лег поверх одеяла и провалился в темноту.

Утром проснулся — девки и след простыл. Только на перине вмятина от ее тела да под одеялом пряный запах женского пота.

— Что же она со мной сделала, ведьма? — воевода сжал ладонями виски, сел на скамью. — Околдовала она меня, подлая. Теперь мне либо жениться, либо в лямку.

Но, увидев на скамейке свиток — грамотку из Москвы, Челищев сразу поостыл. Понял — не вовремя грешные мысли в голову полезли, ой, не вовремя.

3

Аленка возвращалась из Темникова довольная. Табун довела благополучно, барин Андреян Максимыч похвалил ее, дал денег и назад отпустил не пешком. Лошаденку на конюшне выбрали хоть и захудалую, но разрешили держать ее за болотом до следующей весны. Купила Аленка две больших связки баранок, четыре калача ситных — матери гостинцы. Домой возвращалась тем же кружным путем, прямая дорожка через болота была только для пеших. Вот и ее землянка. Аленка обрадовалась: мать, давно не встававшая с лежанки, сидела у порога. Повесив связку баранок ей на шею, Аленка обняла мать:

— А батя где?

— Беду чую, дочка. Был Сухота — воевода отца к себе зовет. Не к добру это. Убьют они его.

— За что же, мама? Я воеводу лечила, Андреян доволен. Смотри, денег дал, коня дал, обещал бате желе* за. Может, затем и позвали.

— Хорошо, если так.

— Все будет ладно, мама. Вот и ты поднялась— стало легче тебе. Мази мои помогли?

— Не знаю, что и сказать. Знаешь, поди, все эти годы, еще до рождения твоего, мы с батей спор вели. Я Чам-пасу молилась. А он русский крест надел, в Христа поверил. И так сильно поверил, что послал меня в монастырь за его здоровье русского бога молить. Он тог» да умирал совсем, ну, я и пошла. Принесла ладанку— дорого, ой, дорого за нее заплатила. Повесила ему на шею, и к осени поднялся отец твой на ноги, оздоровел. Велел и мне крест принять. Потом родилась ты, он сказал — тоже ладанка помогла. Заставил меня крест взять. Я взяла, но не носила на груди, спрятала. Ныне с весны он ту ладанку надел на меня, я в силу ее все равно поверить не могла, нечистые руки дали мне ее.