Есть на Волге утес - Страница 53

К оглавлению

— А землю куда девать?

— И об этом подумано. Ушаты из нужника кто выносит?

— Я. — Илейка сплюнул. — Поскольку не закованный.

— Будем глину в дерьмо добавлять…

— А ярыги? Заметят, поди.

— Мне обещано водки сюда передать. Споим. Они на даровое падки.

— Хитро придумано.

— Я трижды из крепей бегивал. Неужто из ямы не убежим? У тебя тут верные люди есть?

— Миронко согласен к бегу и еще один.

— Хватит. Миронко, кажись, черемисин?

— Он из Мумар.

— Тут более половины из черемисы. Пусть по вечерам песни свои поют, а ты сказки сказывай. С будущей ночи начнем.

Ямщики Шуста не подвели. Через Мишку-кузнеца передали пять штофов водки. Начал питье Миронко. Угостил своих земляков, потом песню завел. Ярыги унюхали хмельное, стали ерепениться. Миронко и ярыгам не пожалел. А как попал им хмель в голову — пошло. И песни стали вместе петь, и уснули как убитые. Ивашка снял железки, начал вести подкоп. Дело пошло ходко. Глина легко поддавалась железным скребкам, Мирон и Илья насыпали ее в портки и шли за рогожи вроде по нужде. Наполненные ушаты Илья выносил во двор. Стрельцы ничего не заметили — дело обычное. За первую ночь выскребли нору аршина на три. На день отверстие закидали подстилкой, Шуст лег на пихтовые лапки и после трудной ночи уснул. Довольные делом, хотели поспать и Миронко с Илейкой, но не пришлось. В яму посадили еще двоих беглецов — это были подростки из Мумар. Они передали Мирону хлеб, холодное вареное мясо. Сказали, что Левка в Кузьмодемьянске, и еще сказали, что дьяк Тишка Семенов собирается быть в яме, хочет отнять у Мирона грамоту из Москвы. Пришлось закопать ее под подстилкой.

Упреждение пришло вовремя. Появился подъячий, обшарил Мирона с ног до головы, ушел ни с чем. И тогда Илейка спросил:

— Может, хоть теперь скажешь, что это за грамота?

Мирон помнил ее наизусть, пересказал.

Услышав имя Хитрово, Илейка насторожился. Сразу вспомнились Аленка, Савва. Осторожно спросил:

— Ты у боярина служил али как? Пошто он так добр к тебе?

Миронко хотел было сказать про шкурки, про мед, но вовремя остановился. Ответил туманно:

— В Москве правду искал. Во двор к боярину попал случайно.

— А попа Савву не видел там?

— Мне поп зачем? Мне грамоту надо было достать.

— Чем боярина задобрил?

— Два мешка шкурок дал, меду дал.

— Напрасно тратился, — мрачно заметил Илья. — Бояр шкурками и медом не умаслишь. На них с дубьем надо.

Нору выскребли за пять ночей. Первым на волю вылез Ивашка Шуст, за ним Сорока, последним вышел Илья…

СПИСОК СЛОВО В СЛОВО

...

«…А в Танбове указал Великий государь на своей государевой службе быть по-прежнему думному дворянину Якову Тимофеевичю Хитрово. А из Москвы послать думному воеводе восем тыщ рублев, взяв их из монастырского приказу, и велеть ис той денежной казны давать государево жалование танбовским и козловским полкам. Рейторам 1-й статьи по 5 рублев, 2-й статьи по 4 рубли, а пешим людем всем по 2 рубли».

«СЛОВО И ДЕЛО»

1

Ночь хмурая, хищная опустила свои черные крылья на Москву. Над городом носится глухой лай собак, стучат сторожа в деревянные била. Не куют ножи, пики и сабли бранники, замолкли песенники-гончары. Замерли на своих нарах котельники. Город ночной пустынен. Упаси бог, если ты задержался в гостях — не суй на улицу носа. Уж выползли из землянок, из-под мостов темные люди, пробираются по задворкам да переулкам. Отнимут кошель, разденут догола, тюкнут по темечку кистеньком — ив лужу. Наутро подберут тебя божедомы и сволокут на гноище.

Упрямо и молчаливо бережет темень город — ничто не возмутит его жителей. Даже набат. Иногда взметнется зарево над Черным городом, запылает домишко. Расплещутся медные вздохи набатной колокольни, что у Фроловой башни, ей вторит набат какой-то церквушки — но все напрасно.

Молчаливо насупился кремль. Неспешно ходят вдоль его стен охранные стрельцы и земские ярыги со змеиной бляхой на ремне. Вытягивают шеи, всматриваются в темень, выискивают злодеев. Доходя до Беклемишевской стрельни, поворачивают за угол и далеко обходят следующую башню. В ней застенок, там сквозь решетки узких окон-бойниц день и ночь слышатся вопли да стоны. Там дыбы, плахи, крючья железные, пытошные станки.

Там в эту ночь сам Родион Стрешнев пытает боярина Василия Шихарева. Пытали по-легкому: без огня, железа и игл. Только кнут и дыба. Однако заплечных дел мастера позвали первостатейного — Игоньку Рукавицына. Он, если надо, зашибал пятым ударом кнута. Шихарев стоял посреди сводчатого подвала бледный. Чадил факел, бросал свои отсветы на боярина, и оттого лицо его казалось восковым, мертвым. Стрешнев кивнул Игоньке, тот начал закатывать рукава. Боярин дрожащим голосом проговорил:

— Напрасно лютуешь, Родион. Себе делаешь хуже.

— Ты пугать меня вздумал?! Счас поглядим, кто испугается.

— Не стращай. Я говорю — ничего, окромя злобы, нет в тебе. Ни ума, ни хитрости. На мельницу Матвеева воду льешь… Погоди — вот он племянницу государю подсунет, тебя насовсем вытурит.

— Во-во! А ты хошь свою племянницу Дуньку Беляеву на трон. Неспроста отраву царице в вино подливал.

— Ложь это! Письмо подметное, родней Нарышкиной написанное.

— Ништо! Умел воровать — умей ответ держать.

— Не вор я!

— А травное зелье в твоем дому найденное — для кого оно?

— Да не зелье это. Трава сия зверобой, я ею третий год лечусь.