Есть на Волге утес - Страница 50

На следующее утро Миронко поехал в Кузьмодемьянск. Оседлал коня, завернул грамоту в платок, положил в котомку. День хоть и осенний, но выдался погожим. Грязь на дорогах подсохла, лес нарядный, багряный, солнце светит. Едет Мирон по лесной дороге, песню поет. Про что эта песня? Про то, что был Миронко бобыль, а теперь едет к воеводе с письмом от русского царя. И сказано в письме, чтобы черемис не обижать, землю не отбирать, ясак брать честно.

Потом другая песня пошла. Идет Мирону двадцать пятое лето, а любимой все нет у него. А почему нету? Не выросла, наверно, такая девка, к какой бы сразу сердце прикипело. В деревне девок много, но все не пара молодому сотнику. Робки, глуповаты, в саже от котлов измазаны. Разве таких девок он видел в Троицком селе, в городах, где воевал? Ладно, время есть еще, подождем, — пел Миронко. Так вот с песней подъехал к Кузьмодемьянску. Подъехал и удивился. Две деревянные башни головных ворот были нарушены. Теперь возведены из камня, с черными дырами — бойницами, с тесовыми шатрами. Старые ворота сброшены, вместо них плотники рубят дубовые. Тешут брусья толстенные, доски в ладонь толщиной. Одно полотно ворот уже навешено на кованые железные петли, обито железными полосами. Другое почти готово. Около стен народу великое множество, будто в лесу на муравейной куче: копошатся бабы, снуют по склону, копают крепостной ров, носят землю на валы. Мужики чинят стены, ставят на них новые обламы — брустверы, просекают в них бойницы. Поглядел Миронко налево — испугался совсем: в посаде раскатывают чью-то избу, бревна носят на стены. С коня пришлось сойти, вести его в поводу. В воротах четверо стрельцов. Один беззлобно спросил:

— Ты куда, немаканный?

— Язык прикуси! — крикнул в ответ Миронко и вытянул из-под рубахи медный крестик. — Я сотник, еду к воеводе, грамоту из Москвы несу.

— Неси, коли найдешь. Он не Хрипунов, дома не сидит. И другим не дает.

— Так давит на грацких людев — стон округ стоит, — добавил низкорослый стрелец, уступая Мирону дорогу…

Миронко пошел вдоль крепостной стены. Казалось, весь город вышел на стройку. Стены крепости преображались, но улицы были похожи на место, где только что прошла конница хана Батыя. То тут, то там виднелись разрушенные дома, пепелища, где бродили грязные, оборванные женщины и дети, рылись в мусоре и золе, выискивая съестное. Сырой осенний ветер метал по улицам настенный мох, тучи золы и пыли. В одном месте, где стена уже была устроена, Мирон увидел женщину с грудным ребенком. Она сидела под куском рогожи, натянутым меж стеной и вбитым в землю колом. Ребенок не плакал, он тихо скулил, будто щенок, тыкался губами в отвислый сосок груди. Женщина безучастно глядела на бегущие темные тучи и молчала. Мирон остановился около нее, но она словно не заметила его. Он понял, что женщина голодна: впалые щеки ее посерели, губы окинулись синевой. Он торопливо вынул из котомки караваец хлеба, разломил его, подал.

— Испить бы… — прошептала она и взяла хлеб. Мирон бросил повод коня, схватил на пепелище пустое ведро, кинулся к колодцу. Она жадно, крупными глотками выпила полный ковш, начала есть хлеб.

— Голод в городе али как? — спросил Мирон, когда женщина съела краюху. Она покачала головой, ответила:

— Новый воевода дом наш порушил, а я вот мужа жду.

— Где муж?

— В казаки убег. Говорят, к Стеньке Разину. У всех беглых воевода домы разметал, бревна на крепость вынес, а развалины пожег.

— Дальше-то как жить думаешь?

— С грудным дитем, больная, куда я пойду. Умирать будем.

Мирону от чужой беды больнее, чем от своей. Особенно он жалел детей. Женщина, как будто угадав его мысли, простонала:

— Сына жалко. Только на свет появился.

— На коне ездить можешь? — спросил Мирон, подумав что-то.

— Езживала. Мой-то ямщиком был…

— Садись в седло, беги в мою деревню. Тут недалеко. Мумары называется.

— Где это?

— Село Троицкое знаешь? От него пять верст. Там найдешь Левку — брата. Пусть тебя приютит, а сам ко мне едет. Не мешкая.

В воротах, на выезде, стрелец глянул на женщину:

— На погост везешь, сотник?

— Жену разыскал, домой посылаю, — соврал Мирон и проводил всадницу за ворота. — Поводья зря не тяни— конь сам дорогу домой знает.

Возвратившись в крепость, начал искать воеводу. И раскаялся сотник, что не дал дьяку взятки — воевода как в воду канул.

…Но вот радость — за стеной услышал он черемисский говор, по голосам узнал своих односельчан. Быстро пролез в пролом в стене. Черемисы копали ров. Миронко не утерпел, прочитал мужикам грамоту из Москвы.

— Царевым именем нас согнал сюда воевода! — закричали люди. — Мучат нас тут, голодом морят, бьют. А царь совсем другое пишет.

— Знай, Миронко, — твоего брата Гришку чуть батогами не забили до смерти, в тюрьме сейчас больной лежит. Вот какой шайтан Побединский.

— Домой, мужики, пора! У меня овес не скошен, хлеб молотить надо!

— Домо-ой!

На шум стали сбегаться плотники со стен, с мостов, и скоро около Мирона собралась большая толпа. Пришлось прочитать грамоту еще раз — и по-русски, и по-черемисски.

Мирон объяснил, что во всем виноват новый воевода, при Хрипунове совсем другие порядки были, потому как он царского указу держался. В тюрьму сажал только пьяниц, батогами людей били редко. Если на работу мужиков звали, то кормили и деньги платили. А этот сколько людей загубил, сколько домов изломал и сжег, сколько детей осиротил по своей злобе.

— Домо-ой уходим, домой! — орала толпа. Все ринулись на крепостной вал. Но вдруг крики стихли, людская волна откатилась вниз, на дно рва. На валу появился воевода.